И жизнь развеялась как дым?

Многое в облике Неаполя предопределено изначальным столичным статусом. Основанный в III в. до н. э. не просто в центре Таврики, а на пересечении всех торговых путей полуострова, он связал в единое целое скифские города и поселения, сразу став для них средоточием экономической, политической и культурной жизни, их представителем на международной арене.

Всегда и везде столицы играют негласную роль хранителей государственных запасов золота и других не менее привлекательных вещей. Поэтому всегда и везде столицы вызывают, дипломатично говоря, нездоровый интерес соседей. Еще более выигрышно брать в первую очередь столицу с военно-политической точки зрения. Обстоятельства и в III в. до н.э. общеизвестные. Скифы их тоже учитывали. Новую столицу (взамен утерянной северопричерноморской) они сразу строили как мощную, надежную крепость.

Строили, уважительно принимая подсказки природы, на небольшом плато (всего в 20 гектаров), на плоской вершине скального мыса, предвидя новый город как бы парящим над речной (ныне Салгирской) долиной, поднятым на высоту птичьего полета эффектным скальным обрывом (ныне Петровские скалы). Эта северо-восточная сторона плато ни в каких оборонительных укреплениях не нуждалась. Единственное, что требовалось как тогда, так и сегодня, обнести край обрыва предохранительной стенкой-парапетом, чтобы никто, прежде всего из детей, не свалился ненароком в пропасть. Тогда парапет сделали, а сегодня все недосуг, или (новая песня) "нет денег". Сегодня ничто не мешает Петровским скалам собирать почти ежегодную, жуткую дань.

С противоположной, западной стороны плато отделено от известнякового массива, на котором стоит теперь Симферополь, узким и глубоким ущельем, последние сто лет именуемым Петровской балкой. Через ущелье стенобитное орудие не перетащишь. Если такое даже случится, на крутизне противоположного борта ущелья его не поставишь. Не будет толка, если ухитришься поставить. Оно там не удержится, от своих же ударов в стену покатится вниз. В общем, сторона не для массированных, решительных действий противника. Разве что для его отвлекающих вылазок, от которых вполне защитит добротная каменная стена высотой в 4 метра, с амбразурами и парой-другой полубашен.

Никаких естественных преград нет лишь с южной стороны плато. Возвели искусственную, перегородили плато—от обрыва до ущелья — зубчатой стеной двухметровой толщины (доведенной впоследствии до 12—14 м.) и высотой до четырех метров (вскоре достроенной до 8 метров). Стена перемежалась шестью башнями высотой (окончательной) 12—14 метров, отстоящих друг от друга на 40 — 50 метров, на убойный полет стрелы.

Облик и масштабы южной оборонительной стены обнаруживают замысел ее творцов: максимально использовать оборонительные возможности территории, выбранной под застройку, добиться полной гармонии, лучше сказать, равновесия между искусственными и природными компонентами всего крепостного ансамбля. Поставленная задача, как мы говорим, успешно претворена в жизнь. А мы получили первое свидетельство трудов и раздумий архитекторов глубокой древности.

Для прохода и проезда южная оборонительная стена имела трое ворот: Западные, Центральные и Восточные. Основная масса жителей города — служилая публика средней руки — пользовалась Западными и Восточными воротами. Центральные считались парадными, триумфальными. Пользовались ими царь со свитой, высшая знать, официальные и торговые гости столицы. В них входили войска, когда возвращались с победой.

... Довольно далеко от Центральных ворот встречал и сопровождал гостей (в том числе нашего посланника в прошлое, воображаемого путника) шумный и деловой пригород — замысловатый клубок узких, кривых улиц и широких прогалин для торга в урочные дни скотом, сеном, мясом, а где-то и рабами; неказистых домишек обедневших, жмущихся к городу сельских общинников и роскошных усадеб новой, на рынках разбогатевшей знати; на каждом шагу — склады, конюшни, харчевни. Больше всего ремесленных мастерских: гончарных, шорных, бронных... Все они работают на рынок. Вот он, шумит и клубится на фоне южной крепостной стены. Разноцветье товаров, нарядные одежды покупателей, сверкающие украшения столичных модниц, суровый блеск оружия молодцеватых кавалеров сливаются в живой, фантастический букет.

"Любой рынок, в том числе скифский, издавна слывет народным праздником. Но есть в нем что-то народу враждебное. Со временем оно выступит наружу и рынок перестанет быть праздником. Когда это случится?"

Взгляд путника, словно в поисках ответа, скользнул влево, вправо, и задержался на странном сооружении, стоящем почти вплотную к крепостной стене. Массивный обелиск, сложенный из рваного камня, возвышающийся над стеной подобно скифскому акинаку, занесенному для сокрушительного удара. "Что это?" — в раздумье проговорил путник. "Мавзолей Скилура", — тотчас отозвался кто-то из прохожих.

Необычное здание завораживало. Путник не мог отвести от него взгляда, пока не прошел мимо и не уперся в мерцающее железной оковкой дубовое полотно Центральных ворот.

Краткие, обязательные формальности. Все в порядке. Загремели засовы, расступилась, бряцая оружием, стража и перед нашим чужеземцем возникла просторная, ослепительно белая площадь. Белая от невиданного прежде покрытия — слоя утрамбованной известняковой крошки. Противоположную, северную сторону площади замыкала постройка ("здание с портиками"), столь же оригинальная, как и мавзолей, неуловимо созвучная с южной оборонительной стеной. Такой архитектурный ансамбль наш путник, объездивший полмира, тоже видел впервые: два портика (восточный и западный) на высоких платформах-подиумах, под нарядными фронтонами и двускатными крышами из красной черепицы. Выразительность фасадов каждого из портиков усиливали шесть квадратных колонн с дорическими капителями. Между колоннами гордо высились бронзовые и мраморные статуи римских и греческих богов.

Многоопытному человеку догадаться не трудно: это храмы, римский и греческий; в них гости из великой мировой империи, наиболее частые в скифской столице (очень уж их интересовала таврическая пшеница), возносили благодарственные молитвы своим богам за покровительство на столь долгом и опасном пути, за выгодную сделку, обращали к богам просьбы уберечь от бед при возвращении на родину.

Прежде чем войти в храм для такой же благодарственной молитвы, путник задержался у стены, которая и объединяла храмы-портики в общий ансамбль. Стена представляла собой нечто вроде доски почета, напоминавшей гостям о тех, кем Скифия гордилась, кто составлял ее мировую славу. Лицевую плоскость стены занимали мраморные барельефы царей, военачальников, мыслителей, врачей, художников, олимпийских чемпионов... До нас дошел всего один барельеф — погрудный, сдвоенный портрет царя Скилура и его сына Палака.

... Когда путник, отдав должное богам, вышел из храма, он еще раз окинул взглядом белую площадь. С востока ее завершала бронзовая конная статуя того же Скилура, вознесенная на мраморный пьедестал. Царь-воитель как бы обозначил правый фланг построения войска и призывает к оружию верную гвардию из восточных кварталов. Там, судя по довольно скромному характеру застройки, жили профессиональные военные. В мирное время они занимались ремеслами, близкими военному делу: ковали оружие, доспехи, выращивали коней, торговали. В общем, тем же, чем занимались московские стрельцы полторы тысячи лет спустя.

С западной стороны к площади примыкали дома скифской аристократии, чаще всего мегароны — греческий тип постройки, распространенной даже в привередливой "столице мира", как всюду величают Рим. "Похоже, что и скифам мегароны пришлись по душе. В котором из них меня ждут?" — чужеземец разглядывал один дом за другим, пытаясь найти в их облике заученные отличительные черты. Нашел! "Его дом" стоял прямо перед ним. Тоже мегарон ("здание с полуподвалом"). Внешний облик дома говорил о достатке и благополучии живущей в нем семьи, об удачливости хозяина. Это, конечно, он вышел на порог, пристально вглядывается в приближающегося незнакомца, тоже что-то сопоставляет и тоже удачно. Лицо хозяина осветилось улыбкой.

Ближе к вечеру отдохнувший и посвежевший путник сидел в кругу приветливой семьи (в буквальном смысле в кругу), возле очага-костра в центре громадного зала. Собственно, греческое слово "мегарон" и значит "большой зал".

Дым от костра поднимается к потолку и через овальный проем выходит наружу. Звенят стеклянные кубки, недавно вошедшие в моду. В них так празднично искрится вино! Так душисто жаркое из баранины, поданное на серебряных блюдах! Так трогательно примешивается к ароматам обильного угощения домашний запах подновленного в честь гостя глиняного пола, застеленного вокруг очага дорогими коврами. Так уютно и радостно у живого огня, среди таких милых, веселых людей!

Но меркнет свет в окнах, расположенных под самым потолком. В застекленных окнах. "Молодец хозяин, не поскупился!" Пересказаны и обсуждены все новости. Незаметно ушли музыканты, ибо никто уже не предлагает поразмяться в пляске. Служанка давно не приносит и не подкладывает в очаг дрова. Пламя в очаге тоже меркнет, отчего все привлекательней ряд лежанок вдоль боковой стены.

Незаметно для себя путник вернулся к утренним мыслям, хотя вспомнились они совсем по другому поводу. Хозяин дома скиф, а в жены взял гречанку. Потому и преуспел в торговле. Еще бы! Все греческие купцы его приятели. Но и сам он почти грек. Перестроил скифский, отцовский дом (от него-то и сохранился полуподвал) в греческий мегарон. Что происходит в его душе? Или у скифов нет своего пути, что заставляет их тяготеть то к грекам, то к римлянам? Или путь скифов гораздо длиннее и они просто чувствуют, что должны нести в будущее память о римлянах и греках? Нет, такого не может быть!

Путник устремил тревожный взгляд в густеющий сумрак, в котором таяли очертания зала, сливались воедино с необъятностью ночи, и вздрогнул от пронзившей его догадки. "Как это раньше не пришло мне в голову!" Мегарон — прямое продолжение традиций, чудом пробившихся к нам через невообразимую толщу времени; традиций, наверное, общечеловеческих, бездумно называемых пещерными. Разве не от того, пещерного времени, глухо упоминаемого в полузабытых легендах, унаследовал мегарон широкий входной проем без дверей?

В непогоду его завешивают шкурами. А объем зала, типичный для природных подземелий? А стены, окрашенные по штукатурке в "пещерные" цвета, красной и желтой охрой? Вдобавок, "закопченные" по низу сажевой краской. Орнамент на стенах — в том же пещерном стиле, резком и угловатом, слишком суровом для семейного жилища. Но через мегарон древние традиции приведут к архитектурным шедеврам, которые восхитят мир.

Путник облегченно, с наслаждением вздохнул, как будто откинул полог душной кибитки и погрузился в благоуханную, летнюю ночь. Уже спокойно подумал о скифах. Недавние кочевники, они привыкли к тесному жилью на колесах, отчего их дома так похожи на кибитки. Но идут они той же дорогой, что и греки, тоже бывшие кочевники...

На том бог сна Морфей оборвал эпические думы чужеземца, ибо тоже чтил древнюю истину: утро вечера мудренее.

За утренней трапезой гость обмолвился о том, что сегодня и завтра у него свободные дни. Он хотел бы посвятить их осмотру скифской столицы, где он впервые. Для него это вообще первый скифский город, который довелось увидеть. Был бы рад побывать и в необычайно живописных окрестностях столицы.

Не успел гость договорить, раздался восторженный возглас хозяйского сына, 15-летнего подростка:

— Я пойду с вами, покажу самое интересное!

Надо же, как побледнела мать. Понятно: единственное, позднее чадо, оберегаемое от всяких, чаще всего вымышленных, напастей. И отец туда же: смутился, замешкался, пытается найти веский аргумент против намерения сына. Не нашел, махнул рукой: "Ладно, идите. Возвращайтесь к обеду. Не опаздывайте".

Гость окинул нежданного "экскурсовода" внимательным взглядом. Удивительно красивый мальчик: по-гречески стройный и кудрявый (но светловолосый), по-скифски алогубый и синеглазый. Имя, гостю известное, тоже было скифское: Сикеонис. Хотя очень походило на греческое.

"Экскурсовод" и "экскурсант" вышли на улицу. Перед путником вновь возник храмовый ансамбль. Вчера он словно сиял радостью; сейчас, на фоне обескровленной, поблекшей зари выглядел зловеще, вызывал тревогу. "Недоброе пророчество, предупреждение богов?"

Первый луч солнца вырвался из-за черепичных крыш, вспыхнул золотым бликом на капители колонны. Первая улыбка наступающего дня. "Выходит, не пророчество, — успокоил себя путник, — пустое наваждение".

Только теперь он заметил, что с севера к ансамблю примыкает какое-то строение ("длинное здание"). Его торцевую стену он принял вчера за ограду. Наверное что-то интересное, раз Сикеонис ведет прямо к нему.

Свернули за угол и оказались перед фасадом странного здания. Фасад был обращен на север, что особенно удивило путника. "Почему не на юг, к храмам, площади, к воротам, наконец? Есть же в этом какой-то смысл?" Сам фасад он посчитал излишне вычурным: замысловатые карнизы, рельефные изображения птиц, зверей и растений. (Нынешним симферопольцам столь пышный декор напомнил бы здание стоматологической поликлиники на ул. Пушкина).

— Похоже на административную службу храмов-портиков, — неуверенно произнес путник.

— Нет, — возразил Сикеонис, и бойко, словно записной отличник на уроке, отрапортовал: "Это приемная для иностранных гостей. Послезавтра — прием по торговым делам, что вы, конечно, знаете, как и то, что обязаны на нем присутствовать. Желаю дойти до третьего, восточного зала!"

— Что это значит?

— Удачную сделку! В третьем, последнем зале ее участники пьют вино, — глаза мальчика хитро сощурились. — Пьют по-скифски, неразбавленным, и откровенно, по-братски — из одной чаши. В другие дни здесь принимают иностранные делегации, послов и просто чужеземцев, приезжающих в Скифию по всяким личным делам. Здесь получают разрешение пройти в приемную самого царя.

Двери всех залов были распахнуты для проветривания после утренней уборки. Прислуга отсутствовала. Путник приблизился к средней двери и заглянул внутрь, ожидая увидеть прихожую или коридор, что не считалось предосудительным, а увидел просторный зал, освещенный первыми яркими лучами солнца. Никаких прихожих и коридоров.

Досадуя на свою оплошность, которая поставила его в неловкое положение, путник взглянул на Сикеониса и еще более огорчился, прочитав в его глазах подозрение в соглядатайстве. Возникшую неловкость следовало загладить как можно скорее. В несколько мгновений путник прогнал перед мысленным взором все, что успел увидеть: дубовые скамьи вдоль боковых стен, в центре зала — низкий мраморный алтарь с бюстом то ли бога, то ли царя; "вот же! не обратил внимания", и слегка запнулся, подумав, что здесь не поймешь, кому кланяется входящий проситель, мраморному бюсту или председательствующему чиновнику, что восседает за ним в простенке между окнами на почти тронном стуле (мы поможем и подскажем из будущего: конечно, чиновнику); справа и слева от возвышения с монументальным пустующим пока стулом — секретарский и писарский столы; стену слева украшает орнамент, какого прежде ему не доводилось видеть; справа он успел заметить край живописной картины.

За этот край он и уцепился, задал "экскурсоводу" первый пришедший на ум вопрос: "Интересно, что там на картине изображено?" Еще не договорив, по улыбке Сикеониса заключил, что снова попал впросак. "Лучше бы спросил, как читается орнамент, наверное очень древний, а картину ведь и сам послезавтра увижу".

Мальчик улыбался не потому, что снова уличил своего подопечного в соглядатайстве. По неуклюжим маневрам гостя он догадался, что никакой он не соглядатай, а очень открытый и благожелательный человек. Поэтому на его вопрос ответил с подчеркнутой готовностью, выдал все, что знал об эпизоде, запечатленном на полотне: делегация греков из Ольвии преподносит богатые дары великому Скилуру, поздравляет его с юбилеем, — 50-летием.

Возникшая было отчужденность тут же растаяла, чему гость откровенно обрадовался. Понравилось ему и то, что Сикеонис с мальчишеской непосредственностью взял инициативу проведения "экскурсии" в собственные руки.

— Теперь взгляните на север, — важно произнес "экскурсовод" и поперхнулся от удивления ("что за напасть? кто говорит моим голосом?"). Откашлявшись, в чем не было ни малейшей нужды, он продолжил в том же духе.

— За площадью для повозок и верховых лошадей нельзя не заметить самое крупное здание города, тоже мегарон. По привычке все называют его царским дворцом...

Уловив в своем голосе ту же фальшивую интонацию, "экскурсовод" растерянно замолчал. Пришло время улыбнуться "экскурсанту".

— Не вещай, Сикеонис, не с загробным миром беседуешь. Объясни толком, что это за дом.

— Был царский дворец, но Скилур его не любил, в конце концов бросил и перебрался с семьей в новый дворец, построенный на акрополе, подальше от торговой суеты, которая царя всегда раздражала. После смерти Скилура его сын Палак, нынешний царь, превратил это здание в мемориал отцу и его свершениям. Многое, конечно, переделано. Фасад у здания новый, римского образца, — со столбами, по-латински, с колоннами.

— С тех пор, — продолжал юный "экскурсовод", все более увлекаясь, — в этом здании вершатся поминальные тризны, каждая — в память одного из деяний знаменитого царя. Получается, через каждые б—7 дней. Много посетителей и в другие дни. Люди приходят, из дальних провинций приезжают помянуть человека, столько сделавшего для Скифии, преломить хлеб и выпить вина в его честь. Вон какая кухня тризны и гостей обслуживает. — Сикеонис махнул рукой в сторону двухэтажного, тоже внушительного, корпуса к востоку от дворца-мемориала.

Спохватившись, досадливо стукнул себя ладонью по лбу. — Главного я все еще не сказал: любой чужеземец, явившийся к нам с добрыми намерениями, вправе войти один раз в мемориал и совершить обряд возлияния в честь Скилура. Пойдемте! Вы впереди, я за вами.

Они пересекли площадь, поднялись по ступенькам к привходовой колоннаде. За ней из полумрака дверного проема выступила фигура — смотритель здания; он молча, кивком ответил на приветствие чужеземца, молча принял монету за обрядные услуги. Наш путник успел подумать, что смотритель глухонемой, когда тот вдруг широко улыбнулся, приметив за спиной раннего посетителя Сикеониса, несомненно ему знакомого, и подчеркнуто приветливо произнес: "Добро пожаловать! Входите, вас я сопровождать не буду".

Перед посетителями открылось даже не помещение, а само пространство — громадное, гулкое и тревожное. (Мы, чтобы защититься от столь сокрушительного впечатления и его смысла, воспользовались бы прозаическим сравнением: "вокзальный" или, еще лучше, "аэропортовский зал ожидания", где непременны такие же балконы-антресоли.) "Из-за антресолей, догадался путник, здесь не намного светлее, чем в прихожей. Зато для ночлега антресоли гораздо удобнее, чем "боковые места" в зале. Так всегда: что-то приобретая, обязательно что-то теряем".

Резкий отблеск пламени от очага в центре зала выхватил из полумрака властное лицо немолодой полной женщины. Путник успел вздрогнуть, прежде чем сообразил, что перед ним — статуя в нише западной стены.

"Дитагойя — праматерь рода, который дал нам Скилура", — вслух прочитал Сикеонис надпись на скифском языке, украшавшую постамент, и тут же повторил ее по-гречески.

Путник обернулся к очагу: "А не рановато его разожгли?" На что его юный друг не без лукавства ответил: "Это вечный огонь, тоже в честь Скилура."

По другую сторону очага возвышался мраморный алтарь с тем же, на монетах примелькавшимся царственным профилем. Возле алтаря гости нашли все, что необходимо для обряда возлияния вина, и в полной тишине исполнили завет далеких предков, общих для скифов, греков и римлян. Затем еще раз обошли и осмотрели зал. Путник обратил внимание, что и здесь, как в приемной для иностранцев, левая от входа стена украшена орнаментом, правая — живописными полотнами, в которых отразилась вся "трудовая биография" героя мемориала. А орнамент? Какой в нем заключен смысл? Этот вопрос готов был сорваться с губ нашего "экскурсанта", когда тот заметил в северо-западном углу мегарона какую-то загородку и забыл об орнаменте:

— Там, как я думаю, оружие и другие любимые вещи Скилура?

Сикеонис не ответил. С непроницаемым видом "экскурсовод" направился к загородке и замер перед входом за нее. Заинтригованный путник тоже глянул через плечо мальчика в темный угол и встретился взглядом с мраморной богиней Кибелой, восседающей на мраморном троне. Жестокая и циничная Кибела, неизменно вызывавшая в его душе смятение. Он спрашивал себя: "Какие силы, — наверняка темные и злобные, — вознесли Кибелу над всеми прежними богами, даже в Риме?" И не находил ответа. Сейчас он не сомневался в том, что богиня читает его мысли, но не почувствовал раскаяния, наоборот, еще более оскорбился, осознав как сиротски, униженно выглядит рядом с Кибелой статуя старой доброй Деметры.

Он резко повернулся и зашагал к выходу. Заметив, что Сикеонис не отстал и совсем рядом, раздраженно бросил в его сторону:

— От самого Скилура здесь хоть что-нибудь осталось?

Мальчик озадаченно поводил глазами по сторонам, на мгновение замер и радостно воскликнул:

— Осталось! Дерево и бассейн во дворе!

Воспрянувший духом "экскурсовод" тоже заторопился к выходу.

Путник вспомнил; когда они подходили к мемориалу, с его западной стороны он заметил раскидистую оливу, священное дерево многих народов. Северяне-скифы восприняли уважение к оливе от греков вместе с греческими богами и обычаями. Но эта олива обладала особыми свойствами (или росла на особом месте?). Вблизи нее путник испытал неведомые чувства: окружающий мир как будто растаял; вместе с ним исчезли все желания, кроме одного — безотрывно смотреть на ветви дерева, свисающие над небольшим и неглубоким бассейном, прозревая сквозь тонкий слой воды космическую бездну, погружаясь в нее своей сутью, все ближе к самым сокровенным тайнам бытия...

— Дерево посадил Скилур в день своей первой свадьбы, — подал голос "экскурсовод". — Всем детям, когда они впервые переступают порог школы, рассказывают об оливе Скилура, о том, что в трудную минуту царь приходил сюда, в этот уголок дворцового сада; он подолгу сидел у бассейна под оливой, слушал голоса богов, внимал их советам. Как пример обычно вспоминают разгром нашими войсками Керкинитиды — оплота Херсонеса на западном морском берегу. Крепость защищалась стойко, осада затягивалась. Надежда взять ее иссякала. Боги подсказали Скилуру, как поступить: стенобитные орудия, которые согласно с военной наукой расставляют там и сям, нащупывая слабое место обороны, сосредоточить у одной стены, любой, какая приглянется. Волю богов исполнили, поставили орудия в ряд, одно к одному. Осажденные ничего не успели предпринять. В считанные минуты затрещал и рухнул целый пролет стены, от башни до башни. Гарнизон Керкинитиды, подавленный невиданным зрелищем, тотчас сложил оружие.

Сколько ни вслушивался путник в шелест оливы, никаких голосов так и не услышал. Боги безмолвствовали. "Не хотят говорить с чужестранцем". Едва он это подумал, невидимая бездна опахнула его нестерпимым ужасом. Он собрал и напряг все душевные силы, чтобы не забыть: у него остается одно спасительное средство — уцепиться за самую простую житейскую мысль и ни на мгновение не терять ее из виду. Он уцепился за первое, что пришло в голову: "Откуда и как поступает в бассейн вода, как и куда уходит?" И пытался разгадать эту загадку до тех пор, пока в сознание не пробился будничный голос стоявшего поодаль Сикеониса:

— Пора идти в центр города, на акрополь. Иначе не успеем увидеть самое интересное, побывать в храмах. Отец сказал, что к обеду нам надо вернуться домой. Наваждение рассеялось. Путник облегченно и согласно кивнул:

— Отложим акрополь на другой раз. Лучше немного пройдемся по какой-нибудь улице, глянем, как живут простые скифы.

Улица встретила их за оградой и повела на северо-запад между двумя цепочками белых, опрятных домиков под красными черепичными крышами.

— Интересно, как устроено такое жилище внутри? — путник остановился у ворот одного из домиков. — Зайдем?

— А что мы скажем? — засомневался "экскурсовод".

— Ничего особенного. Скажем, очень захотелось пить.

Путник ободряюще подмигнул мальчику и постучал в ворота. Из привратной калитки выглянула молодая светловолосая женщина, благожелательно выслушала просьбу, изложенную на скифском языке "экскурсоводом" и, как того требовал новый скифский обычай, разрешила просящим помощи перешагнуть порог дома.

Войдя в жилище, путник испытал чувства, которые два тысячелетия спустя вновь испытает начальник знаменитой Тавро-скифской археологической экспедиции в только что открытом на Неаполе погребальном склепе. Всего одна комната, но как верно найдены ее пропорции! Она не кажется ни продолговатой, ни квадратной. Она уютна сама по себе. Ощущение уюта усиливает недавняя освежающая побелка, обновленная роспись стен: орнамент по всему периметру комнаты, вблизи потолка — стилизованное сочетание листьев и ягод кизила; на боковых стенах — еще более смелые "абстрактные" рисунки красных и желтых тюльпанов.

Украшение передней стены — войлочный ковер, с такой же яркой, созвучной стенам росписью, аппликацией из цветных тканей. Посредине ковра поблескивает медными накладками ножен старинный меч ("похоже, дедовский"), рядом грустит о былом столь же архаичный ратный пояс из стальных пластин; современный лук и новый колчан со стрелами ждут своего часа на гвозде у правого края ковра.

В стене над ковром темнеет глубокая ниша. Она заставлена терракотовыми и бронзовыми статуэтками богов, конечно, скифских и греческих, но первый взгляд путника различил рогатую голову египетской Исиды, и долго не мог оторваться от стоявшей в правом, освещенном углу ниши изумительной греческой вазы, от изображенных на ней Гермеса и Эрота в обрамлении виноградных гроздей и листьев.

Вдоль боковых стен жилища располагались две низкие, глинобитные лежанки, застеленные кошмой потолще и попроще, чем ковер. Поверх кошмы — зеленые покрывала, стопки одеял, пирамидки подушек.

Блаженным покоем веет от чистого глиняного пола, застланного у порога пестрой дорожкой. Угол справа занимает очаг, тоже глинобитный, напоминающий камин. "Уменьшенная копия кочевого шатра", — такова ассоциация путника. Очаг тоже побелен, как и черепица, прикрывающая топку. Летом у комнатного очага каникулы, до зимних холодов.

Против очага, по другую сторону двери — окно, затянутое полупрозрачной, редкой тканью из белой шерсти. Стена между окном и дверью увешана медной посудой. На самом видном месте красуется большое серебряное блюдо. Еще одна фамильная реликвия? Угол слева занят горкой с дорогими изделиями из стекла и краснолаковой керамики — кубками, вазами, светильниками. Ниже — полка с ходовой посудой. Под окном — лавка, рядом с ней — низенький столик.

Тем временем (гораздо более коротким, чем пересказ увиденного "экскурсантом"), хозяйка сняла с полки и поставила на стол два медных ковшика, достала из-под лавки запотевший кувшин. Зажурчала струйка родниковой воды, отчего наши лукавые гости ощутили неподдельную жажду, нетерпеливо потянулись к ковшикам.

Через персонального переводчика путник поблагодарил женщину за необыкновенно вкусную воду и, как того требовал обычай, спросил о муже. В ответ услышал, что муж у нее военный, состоит в городской страже. "Сегодня ему повезло, — поделилась радостью счастливая жена, — дежурит на западной стене. Там всегда спокойно", — Она засмущалась, но договорила то, что пришло на ум: "Оттуда он меня и высмотрел".

Гость еще полюбовался росписями, на этот раз не исподтишка, почти демонстративно. Восхищенно произнес: "Талантливо! Автор, конечно, хозяйка?" Женщина зарделась, кивнула. Да, это ее творчество. Она любит рисовать. Впрочем, все хозяйки в городе украшают дома настенными росписями. Так принято. Рисуют ли мужчины? Многие! Не цветы, разумеется. В основном, сражения, охоту и тому подобные зверства. Отсюда их мастерство в изображении людей и зверей, главным образом лошадей. Отсюда их право расписывать общественные здания и гробницы. Среди мужчин немало любителей прикладного искусства — резьбы по дереву, чеканки по металлу, где без цветочков никак не обойтись!

Путник непроизвольно повернулся к выходу ("пора, и честь знать"). За порогом стоял трехлетний малыш. Насупившись, он искоса поглядывал на чужих людей, не забывая ковырять пальчиком в носу. Нахлынувшая отцовская тоска подтолкнула путника к ребенку, заставила взъерошить детские льняные волосы, прохладные под жарким солнцем, а спохватившись, прикрыться шуткой и воскликнуть: "У хозяйки и домашний стражник есть, грозный какой"!

Дымок над летней кухонкой-землянкой в глубине двора напомнил о приближении обеда, об истекающем времени "экскурсии". Последний поклон хозяйке, ласковое "помаши ручкой" малышу, скрипнула и захлопнулась калитка.

Не сговариваясь, "экскурсанты" пошли по той же улице дальше.

... Сикеонис мурлыкал привязавшийся мотив, его подопечный размышлял об интерьере скифского жилища: "Почти копия кочевой кибитки, всего лишь убежище от непогоды. Жизнь скифов по-прежнему протекает под открытым небом. Но, как у всех народов, она непременно переместится под крышу. Перемены начнутся с очага, пребывающего пока на положении старого друга: жить не мешает, а в лихую годину непременно выручит. Очаг постарается вновь стать средоточием семейной жизни, символом семейного счастья и благополучия. Он уже стал таковым в мегароне. У скифов, кажется, будет иначе: появится вторая комната, кухня-столовая. Она не выпустит очаг из угла, заставит усовершенствоваться. Следом за кухней уйдет под общую крышу "насиженный" уголок у входа в жилище, где семья привыкла проводить летние вечера — ужинать, обсуждать новости и впечатления прожитого дня. Из уголка получится терраса. С укромной, тыльной стороны потянутся к жилищу и составят с ним одно целое хозяйственные постройки — кладовые, амбары, погреба, мастерские и т. д.

Вместе с жильем они обступят замкнутым прямоугольником остатки дворового пространства; получится внутренний дворик с бассейном для дождевой воды, декоративной зеленью для прохлады и цветами для аромата, более привлекательный, чем терраса.

По такому пути развивается жилищная застройка в сухих и жарких странах где так важна защита от солнца. В холодных и влажных странах важнее приблизить к жилью помещения для теплой и сытой зимовки скота. Там другой вариант развития оседлого быта. Позади дома образуется скотный двор, окруженный коровниками, конюшнями, сеновалами и т. д. Непременные принадлежности лицевой стороны дома — крыльцо и палисадник. Что это, заявка на террасу и зеленый дворик (лужайку, парк) в будущем или зашифрованная память о них из лучших времен, из более теплых стран?"

Не дождавшись ответа, путник вернулся к исходной точке размышлений: "Кибитка — праматерь жилого дома простых людей. А культовые сооружения, храмы? По логике вещей они тоже родом с кочевья, надо полагать, дети, походного шатра, где нет и быть не может семейного уюта, где остро ощутима грань между жизнью и смертью. У греков шатер трансформировался в базилику, египтяне сумели извлечь из него погребальную пирамиду, скифы (как говорят) на пути к шатровому храму.

Не завернуть ли все-таки к акрополю, чтобы хоть издали глянуть на сегодняшние скифские храмы? — прервал себя путник, прислушиваясь к возникшему тоскливому чувству-сигналу: упускаешь редкую возможность. Конечно, — согласился он, — первозданные постройки наивно выставляют напоказ и свое происхождение, и родственные связи. У шатра тоже есть предок: землянка. Хотелось бы понять, каким образом сохраняется память о ней. Кочевникам землянка ни к чему. О ней забыли на тысячи лет, и она исчезла. Но тотчас воскресла, едва "сыны степей" перешли на оседлый образ жизни. Когда бывшие кочевники научились строить добротные жилые дома, землянка опять скромно отступила в тень" ^*.

(Добавим от себя, что в наше время десятилетиями не возникает нужды в землянках. Кажется, они напрочь забыты. Но вот пронесся опустошительный вихрь войны. Первыми обживают пепелища землянки.)

^* По свидетельству В. Даля, в Саратове середины прошлого века в большом ходу была летняя кухонька во дворе в виде землянки. Называлась опечью. В. И. Даль, Толковый словарь, сл. "опечь".

Ой, не проста родоначальница шатра, загадочнее пирамид! А первозданный храм?

— Как будто услышав вопрос, из-за домов выглянула зубчатая крепостная стена, подпиравшая высокую обзорную башню. "Акрополь", — догадался путник, хотя прежде не встречал ничего подобного. Он собрался было засомневаться, когда голос "экскурсовода" подтвердил догадку: "акрополь". Еще через минуту открылся вид на все сооружение. Суровые, первозданные контуры...

"У города свое, скифское сердце. Парадная площадь у Центральных ворот — всего лишь вывеска для иностранцев. Ну и хитрецы! Обязательно надо глянуть".

"Экскурсант" остановился на спуске с пригорка, обернулся к "экскурсоводу", намереваясь сообщить о возникшем желании. Его удивило восторженное выражение мальчишеского лица. Перехватив недоуменный взгляд чужестранца, мальчик воскликнул: "стадион!" Путник пожал плечами. Он не мог не видеть, что на просторном лугу под акрополем располагается стадион. ^* Ничего особенного. Вслух дипломатично произнес:

— Стадион не хуже, чем в Афинах, — довольный собой, пришпорил любимого конька. — Изначально там, как наверное во всех городах мира, бурлило народное собрание, низвергало могучих владык, возносило на вершины власти своих избранников. Исподволь и повсеместно народные собрания исчезли. Вместо них безобидно шумят по вечерам стадионы (вставим, в нарушение всех условностей, свою, сегодняшнюю реплику: так же, как шумят они до сих пор). Через час, другой соберутся для разминки участники состязания...

— Не соберутся, — подхватил с той же интонацией "экскурсовод". — Никаких состязаний сегодня не будет. Стадион готовят к завтрашним поединкам лучших кулачных бойцов Скифии. Третий день они съезжаются в столицу из провинций. Кулачные забавы у нас в особой чести. Сами знаете, что среди мастеров кулачного боя, увенчанных олимпийскими лаврами, больше всего скифов. Завтра вам представится редкая возможность наблюдать все направления скифского, рукопашного искусства. Состязания непременно почтит своим присутствием царь Палак.

^* Слово "стадион" мы воспринимаем как неологизм, рожденный если не вчера, то в последние десятилетия. Между тем уже в скифские времена оно входило в число старинных слов, таких как "архитектор", "школа", "демократия". Вспомним дату первых олимпийских игр, место проведения которых в греческом городе Олимпии изначально именовалось стадионом-776 г. до н.э.

Для античного общества стадион значил несравненно больше, чем для общества нынешнего. Сегодня стадион символизирует спорт ради спорта, состязания спортивных честолюбий, то, что в античное время только зарождалось в недрах олимпийского движения. В описываемое время, в конце II в. до н.э., стадионы оставались наиболее эффективным средством поиска военных талантов — выдающихся лучников и копьеметателей, мастеров кулачного боя и верховой езды. В общем, тех, кто обновит ударную силу войска. Так что вполне заслуженно стадионы пользовались покровительством высшей знати, включая первых лиц государства.

Роль эрудита в делах государственных заметно тяготила Сикеониса. Тряхнув головой, он отбросил эту роль, как душную маску, заговорил с трогательной откровенностью подростка:

— Через год у меня тоже будет право участвовать в состязаниях. Я уже научился дальше и точнее своих сверстников метать копье. Стану лауреатом дома, поеду в Олимпию...

"Какой ты еще мальчишка, сынок", — умиленно подумал путник, разглядывая окрестности. Впереди, левее стадиона и рощи ореховых деревьев, почти у края плато его взгляд задержала кучка странных, куполообразных домиков.

— Что это? — с бесцеремонностью взрослого оборвал он Сикеониса. Тот оскорблено умолк ("и стадион ему не нужен, считает, что самое интересное в городе — жилища простых людей?"). В душе юного скифа заклубилась неприязнь к чужеземцу. Она росла, затопляя добрые впечатления уходящего дня, готовясь выплеснуться наружу глупой выходкой. Воспитанность взяла верх, осадила неприязнь, как ретивого коня.

— В домиках, которые завладели вашим вниманием, — не без ехидства подал голос "экскурсовод", — живут тавры. Они поселились на плато задолго до основания города. Последнее обстоятельство считают величайшей несправедливостью скифов по отношению к таврам, а посему не приемлют ни города, ни нововведений, исходящих от скифов. У них все тот же быт, что и 200 лет назад. Крыши, и те не как у людей, не из черепицы, а подобие купола или свода, сплетенного из толстой лозы и обмазанного глиной, как принято в сельском захолустье, во всяком случае не в столице.

— Тавры вообще странные люди, — "экскурсовод" заметно оживился ("сел на любимого конька?"). — Они наши ближайшие, кровные родственники. Тут их греки чуть было совсем не истребили. В поисках спасения тавры бежали в горы. Греки добрались бы до них и в горах. На выручку таврам пришли скифы, шуганули греков так, что те едва успели зацепиться за морской берег. Выручили родственников из беды. И что же? Вместо благодарности одни упреки: "вы завоеватели, вы присвоили нашу землю". В то же время возвращаться на равнину тавры отказываются наотрез. Тавры, живущие на морском берегу, откровенно, нам назло, союзничают с греками, своими вчерашними заклятыми врагами.

— Похоже на то, — воспользовался путник затянувшейся паузой, — что мы должны сегодня же побывать в этом поселке, хотя бы мельком заглянуть в таврское жилище. Пожалуйста, Сикеонис! Так не хочется откладывать. Да, солнце приближается к полудню; если пойдем в селение, обедать твоим родителям придется без нас. Всю вину беру на себя.

— А таврам скажем, пришли водички попить. Мимо царского родника, который поит акрополь!

— Нет, скажем, что мы не скифы, хотим глянуть, как они живут. Разве это далеко от истины? Надеюсь, с таврского языка на греческий ты сумеешь перевести?

— Конечно. Язык же родственный, понятный для скифов без перевода.

— Тогда, вперед! Нас ждут первозданные своды и купола!

Будто набирая скорость, путник сбежал с пригорка и размашисто зашагал по улице, чем дальше, тем больше походившей на полевую дорогу. Сикеонис едва поспевал за гостем, удивляясь его невесть откуда взявшейся прыти.

Вдруг что-то случилось с окружающим миром. Трагическое, непоправимое, что заставило забыть обо всем, замереть на месте в поисках ответа на вопрос: что же случилось? Потускнело солнце? Или разверзлись земные недра? Нет, так же ярок солнечный свет, по-прежнему стоит красуется белый город. Тогда почему всюду мечутся и надрывно кричат его жители? Слов не разобрать, крики сливаются в общий тревожный гул, в котором сквозит отчаяние. Мимо проскакал всадник с хмурым, озабоченным лицом. Где-то за городом, над полуденным горизонтом возник столб черного дыма — запоздалое предупреждение о нагрянувшей беде.

— Дым главной сторожевой башни! — закричал Сикеонис. — Сигнал: "вводится всеобщее осадное положение". Значит, совсем близко враг, конечно, греки, херсонесцы. Ловко они воспользовались дорожной суетой накануне завтрашних состязаний! Подошли незаметно, не оставив нашим войскам времени на выход из крепости и боевое развертывание.

Юный "стратег" перевел дух и призвал свое "воинство" к решительным действиям: "Бежим к западной стене! Там скорей что-нибудь узнаем". Он первым сорвался с места и побежал в таком сумасшедшем темпе, что путнику оставалось заботиться об одном: как не потерять его из виду. Благо, бежать пришлось гораздо меньше, чем путник ожидал. Стена мелькнула над вершинами деревьев, под которые нырнули бегуны, и перегородила последний отрезок "беговой дистанции" — заглохший проселок между огородами.

На секунду Сикеонис замер у подножья преграды четырехметровой высоты, затем, как ящерица, стремительно и легко заскользил вверх по гладкой каменной плоскости. Не успел путник опомниться от изумления, а юный скиф уже стоял на стене и вглядывался в лесистые холмы на противоположной стороне ущелья. "Догадываюсь, где ты научился скалолазанию, — тихо проговорил путник. — Если бы твоя мать узнала о твоих прогулках по каменной крутизне, оберегающей город, она бы умерла от страха за твою жизнь".

С полубашни справа раздался предостерегающий окрик. Будто в ответ — резкий, тут же захлебнувшийся, свист стрелы. И тот же голос с полубашни, враз охрипший, рыкающий от боли. "Пронесло!" — облегченно подумал путник и устыдился бесчестной радости. Он уже открыл рот, чтобы громко и строго приказать шустрому юнцу: "Прыгай! Скорей!" Слова застряли в горле от ужаса: мальчик, недоуменно и жалобно оседая в коленях, клонился навзничь. Сейчас он упадет со стены. Путник бросился вперед. Ему не хватило мгновения, чтобы подхватить мальчика на руки. По-детски беспомощное тело ударилось о землю. Путник рухнул перед ним на колени.

"Боги! — стонала его душа. — За что вы лишили меня разума и обесчестили? Я не мог не подумать о наиболее вероятном, о том, что вражеские лазутчики раньше войска перебрались через ущелье и наблюдают за крепостью из кустов; я не мог не различить, что одновременно пущены две стрелы".

Среди горестных раздумий путник лихорадочно пытался нащупать пульс, уловить какой-нибудь признак жизни. Тщетно. Тогда он решился заглянуть в жутко огромные на обескровленном лице васильковые глаза мальчика. Они равнодушно взирали на солнце, бесконечно далекие от всего, что было и происходило вокруг.

С грохотом раскололось небо. Посыпались осколки, которые тут же обернулись лавиной бородатых, свирепых воинов. Гулко, тяжело топая, сшибаясь доспехами и щитами, они бегут за спиной путника на юг, вдоль выступившей из-под стены узкой тени. Эта первая полоска ночи напомнила вчерашний вечер в кругу счастливой семьи, рассказ хозяина мегарона о скифском способе хранения хлебных запасов — в зерновых ямах, вырубленных в скальном грунте всюду, где нашлось место, даже вдоль крепостных стен. "Как все-таки умны, изобретательны скифы, — отрешенно думал путник. — Как просто они избавились от перекупщиков хлеба, от необходимости сбывать большую часть урожая по низким ценам. В зерновых ямах пшеницу можно хранить 50 лет. Заодно они избавились от опасности остаться в случае осады без продовольствия. Им никак не грозит голодная смерть".

Безнадежное слово "смерть" вернуло путника в действительность. Он поднялся, подхватил на руки отяжелевшее мертвое тело, запрокинул голову, еще надеясь уловить какой-нибудь намек на благословение богов, и снова поник. Одеревеневшими губами с трудом произнес, почти прошептал: "Что теперь будет с твоими родителями, сынок? Что будет с нами?"

Сегодня, более чем две тысячи лет спустя, ответы на оба вопроса общеизвестны. Любой старшеклассник, не совсем сбитый с толку американскими кинобоевиками, догадается: только что он прочитал описание одного из эпизодов, так называемых Диофантовых войн — нападение на Неаполь херсонесцев в союзе с греками из Понтийского царства, занимавшего тогда азиатскую территорию нынешней Турции. В Диофантовых войнах, реванше греков за прежние поражения от скифов, Неаполь разделил судьбу всей Скифии. Не спасли его ни мощные стены, ни яростное сопротивление защитников. Город был взят штурмом, разграблен и сожжен.

В разгульном пиру победителей жизнь побежденного не стоит ни гроша. Вспомним, что знаменитый Архимед убит ворвавшимся в его дом победителем за одно неосторожное слово. Родители Сикеониса, сломленные горем, меньше всего думали о самосохранении. К тому же, их дом-мегарон стоял вблизи южной оборонительной стены, там, куда прежде всего обрушилась мстительная злоба победивших. О том же говорят археологические материалы: "здание с полуподвалом" подверглось беспощадному разграблению, а затем уничтожено сильным пожаром. Умышленным, подготовленным пожаром. В самом мегароне гореть в общем-то нечему.

Нет, не могли хозяева мегарона уцелеть. То же самое придется сказать обо всех людях, "повстречавшихся" на "экскурсионном маршруте". Впрочем, есть в нашем сюжете еще одно действующее лицо, ожидающее выхода на сцену. Это, разумеется, Она — юная девичья душа, любившая Сикеониса первой пылкой любовью, что для всех, включая возлюбленного, так и осталось тайной. Есть основания считать, что Она не погибла в военное лихолетье; на ее долю выпала череда спокойных, благополучных лет, а на закате дней, когда уже вынесен самый справедливый и самый безжалостный — собственный приговор собственной жизни ("вот что в ней было ценного, чистого; остальное смешано с грязью и обречено в жертву забвению"), Она посетила храм бога огня, в чьей власти на глазах превращать тленное в прах.

... Бледные губы старой женщины шепчут молитву, по морщинистому лицу текут слезы, дрожащие пальцы нервно теребят глиняный черепок, на котором процарапано заветное имя. Пальцы не в силах расстаться с крохотным осколком далекого и дорогого прошлого. Он сам вырывается из рук и падает в священное пламя.

... Более чем две тысячи лет спустя археологи раскопали один из зольников Неаполя-Скифского — внушительный курган из того, что веками выбрасывалось из храмовых и домашних очагов, печей ремесленников; из того, что уцелело в огне и потому считалось у скифов священным. В груде "немых", кухонных черепков внимание археологов привлек один, с процарапанными на нем буквами. Когда черепок очистили, буквы сложились в имя: "Сикеонис".